Неточные совпадения
Обе фигурки на
фоне огромного дворца и над этой тысячеглавой, ревущей толпой были игрушечно маленькими, и Самгину казалось, что чем лучше видят люди игрушечность своих владык, тем сильнее
становится восторг людей.
День, с утра яркий, тоже заскучал, небо заволокли ровным слоем сероватые, жидкие облака, солнце, прикрытое ими,
стало, по-зимнему, тускло-белым, и рассеянный свет его утомлял глаза. Пестрота построек поблекла, неподвижно и обесцвеченно висели бесчисленные флаги, приличные люди шагали вяло. А голубоватая, скромная фигура царя, потемнев,
стала еще менее заметной на
фоне крупных, солидных людей, одетых в черное и в мундиры, шитые золотом, украшенные бляшками орденов.
Сначала она была бледная, потом
стала изумрудно-зеленой, и по этому зеленому
фону, как расходящиеся столбы, поднялись из-за горизонта два светло-желтых луча.
Тогда я прислонился к дереву, стянул сапог и тотчас открыл причину боли: оказалось, что мой маленький перочинный ножик провалился из кармана и сполз в сапог. Сунув ножик в карман, я
стал надевать сапог и тут услышал хлюпанье по лужам и тихий разговор. Я притих за деревом. Со стороны Безымянки темнеет на
фоне радужного круга от красного фонаря тихо движущаяся группа из трех обнявшихся человек.
Газета тогда в глухой провинции была редкость, гласность заменялась слухами, толками, догадками, вообще — «превратными толкованиями». Где-то в верхах готовилась реформа, грядущее кидало свою тень, проникавшую глубоко в толщу общества и народа; в этой тени вставали и двигались призраки,
фоном жизни
становилась неуверенность. Крупные черты будущего были неведомы, мелочи вырастали в крупные события.
Казалось даже, будто он свыкся с своей долей, и странно-уравновешенная грусть без просвета, но и без острых порываний, которая
стала обычным
фоном его жизни, теперь несколько смягчилась.
Выйдя на намывную полосу прибоя, я повернул к биваку. Слева от меня было море, окрашенное в нежнофиолетовые тона, а справа — темный лес. Остроконечные вершины елей зубчатым гребнем резко вырисовывались на
фоне зари, затканной в золото и пурпур. Волны с рокотом набегали на берег, разбрасывая пену по камням. Картина была удивительно красивая. Несмотря на то, что я весь вымок и чрезвычайно устал, я все же сел на плавник и
стал любоваться природой. Хотелось виденное запечатлеть в своем мозгу на всю жизнь.
Вот задрожала осиновая роща; листья
становятся какого-то бело-мутного цвета, ярко выдающегося на лиловом
фоне тучи, шумят и вертятся; макушки больших берез начинают раскачиваться, и пучки сухой травы летят через дорогу.
Карьера моя разбита. Пойми, petite mere, что я даже не могу опровергнуть эту клевету, потому что никто не
станет слушать мои объяснения. C'est un parti pris; [Это подстроено (франц.)] «шуба» тут ни при чем — это просто отвод, придуманный
фон Шпеками и Цыбулей…
Прение между г-ми секундантами несколько раз
становилось бурным; оно продолжалось более часа и завершилось наконец следующими условиями: «Стреляться барону
фон Дöнгофу и господину де Санину на завтрашний день, в десять часов утра, в небольшом лесу около Ганау, на расстоянии двадцати шагов; каждый имеет право стрелять два раза по знаку, данному секундантами; пистолеты без шнеллера и не нарезные».
Супруги согласились во всем, всё было забыто, и когда, в конце объяснения,
фон Лембке все-таки
стал на колени, с ужасом вспоминая о главном заключительном эпизоде запрошлой ночи, то прелестная ручка, а за нею и уста супруги заградили пламенные излияния покаянных речей рыцарски деликатного, но ослабленного умилением человека.
Фон Лембке был обижен и снова пожаловался супруге; осмеяв его раздражительность, та колко заметила, что он сам, видно, не умеет
стать на настоящую ногу; по крайней мере с ней «этот мальчик» никогда не позволяет себе фамильярностей, а впрочем, «он наивен и свеж, хотя и вне рамок общества».
День праздника был назначен окончательно, а
фон Лембке
становился всё грустнее и задумчивее.
Затем, в отсутствие Варвары Петровны, произошел и въезд нашего нового начальника, Андрея Антоновича
фон Лембке; вместе с тем тотчас же началось и заметное изменение в отношениях почти всего нашего губернского общества к Варваре Петровне, а
стало быть, и к Степану Трофимовичу.
Фон Лембке
стал защищаться, называл его при людях «молодым человеком», покровительственно трепал по плечу, но этим ничего не внушил...
Наконец, однако ж, выбились из сил. По-видимому, был уж час пятый утра, потому что начинал брезжить свет, и на общем
фоне серых сумерек
стали понемногу выступать силуэты. Перед нами расстилался пруд, за которым темнела какая-то масса.
Самойленко только немногих помнил по фамилии, а про тех, кого забыл, говорил со вздохом: «Прекраснейший, величайшего ума человек!» Покончив с альбомом,
фон Корен брал с этажерки пистолет и, прищурив левый глаз, долго прицеливался в портрет князя Воронцова или же
становился перед зеркалом и рассматривал свое смуглое лицо, большой лоб и черные, курчавые, как у негра, волоса, и свою рубаху из тусклого ситца с крупными цветами, похожего на персидский ковер, и широкий кожаный пояс вместо жилетки.
Доктор остановился.
Фон Корен
стал прицеливаться в Лаевского.
Дьякон взял гитару, которая постоянно лежала на земле около стола, настроил ее и запел тихо, тонким голоском: «Отроцы семинарстии у кабака стояху…», но тотчас же замолк от жары, вытер со лба пот и взглянул вверх на синее горячее небо. Самойленко задремал; от зноя, тишины и сладкой послеобеденной дремоты, которая быстро овладела всеми его членами, он ослабел и опьянел; руки его отвисли, глаза
стали маленькими, голову потянуло на грудь. Он со слезливым умилением поглядел на
фон Корена и дьякона и забормотал...
Самойленко замигал глазами и побагровел; он машинально потянул к себе книгу с фалангой и посмотрел на нее, потом встал и взялся за шапку.
Фон Корену
стало жаль его.
С бульвара повернули к павильону и пошли по берегу и долго смотрели, как фосфорится море.
Фон Корен
стал рассказывать, отчего оно фосфорится.
Дьякон воображал, как он засядет под куст и будет подсматривать, а когда завтра за обедом
фон Корен начнет хвастать, то он, дьякон, со смехом
станет рассказывать ему все подробности дуэли.
Наступило молчание. Офицер Бойко достал из ящика два пистолета: один подали
фон Корену, другой Лаевскому, и затем произошло замешательство, которое ненадолго развеселило зоолога и секундантов. Оказалось, что из всех присутствовавших ни один не был на дуэли ни разу в жизни и никто не знал точно, как нужно
становиться и что должны говорить и делать секунданты. Но потом Бойко вспомнил и, улыбаясь,
стал объяснять.
В мыслях он повалил
фон Корена на землю и
стал топтать его ногами.
Уже давно, с первых дней заключения, начал фантазировать ее слух. Очень музыкальный, он обострялся тишиною и на
фоне ее из скудных крупиц действительности, с ее шагами часовых в коридоре, звоном часов, шелестом ветра на железной крыше, скрипом фонаря, творил целые музыкальные картины. Сперва Муся боялась их, отгоняла от себя, как болезненные галлюцинации, потом поняла, что сама она здорова и никакой болезни тут нет, — и
стала отдаваться им спокойно.
Покамест в продолжение первых дней он разбирался в своих впечатлениях, два человека поневоле
стали центральными фигурами в его мировоззрении: Яков Яковлевич
фон Шеппе — иначе Петух — и отделенный дядька Томаш Циотух, родом литвин, которого воспитанники называли просто Четухой.
Пыль с каждой минутой
становится гуще, она окутывает длинным желтым облаком всю колонну, медленно, на протяжении целой версты, извивающуюся вдоль дороги; она садится коричневым налетом на солдатские рубахи и на солдатские лица, на темном
фоне которых особенно ярко, точно у негров, блестят белки и зубы.
ДЖАКОМО КАЗАНОВА
ФОН СЕГАЛЬТ, ныне библиотекарь замка Дукс, 75 лет, “Que suis — je? Rien. Que fus — je? Tout” [“Чем
стал я? Ничем. Чем был я? Всем” (фр.).].
Улегшись, Толпенников долго не засыпал и думал о генеральше фон-Брезе, которая представлялась ему седой величественной дамой, об акцизном устава и серых далеких глазах. Между глазами и уставом была какая-то связь и
становилась все крепче и загадочнее, и, стараясь понять ее, Толпенников уснул, маленький, худенький и наивно-счастливый.
Еще недавно безлично сливавшиеся с отдаленными склонами, теперь они смело выступили вперед, а их
фон стал как будто еще отдаленнее, мглистее и темнее.
Дальше за кустами на
фоне темного неба, усеянного миллионами звезд, вырисовывались кроны больших деревьев с узловатыми ветвями: тополь, клен, осокорь, липа, все они
стали теперь похожи друг на друга, все приняли однотонную, не то черную, не то буро-зеленую окраску.
Был прекрасный августовский вечер. Солнце, окаймленное золотым
фоном, слегка подернутое пурпуром, стояло над западным горизонтом, готовое опуститься за далекие курганы. В садах уже исчезли тени и полутени, воздух
стал сер, но на верхушках деревьев играла еще позолота… Было тепло. Недавно шел дождь и еще более освежил и без того свежий, прозрачный, ароматный воздух.
Около тропы лежала большая плоская базальтовая глыба. Я сел на нее и
стал любоваться природой. Ночь была так великолепна, что я хотел запечатлеть ее в своей памяти на всю жизнь. На
фоне неба, озаренного мягким сияньем луны, отчетливо выделялся каждый древесный сучок, каждая веточка и былинка.
— В тюльпане…Толстяка…Что вы бормочете,
фон Зайниц? Вы
стали заговариваться. Пить не нужно!
Когда он потребовал от любимой и несомненно любящей девушки, чтобы она
стала его женой, баронессой и «докторшей»
фон Зайниц, она отказала ему наотрез.
— Да ну же, выпей, чудачка! — продолжал
фон Зайниц. — Легче
станет. Попробуй-ка!
— С какой же
стати мы будем принимать? — кричал
фон Штенберг. — Это нас не касается! Поезжай к инженеру Чалисову! От кого это котлы?
A ночь уже шла на убыль… Прояснялись заметно далекие небеса. Блеклыми, неяркими
стали теперь пятна костров на просветлевшем
фоне. Забрезжило утро.
Серый
фон не свободен от смертей. Оно и понятно. Муж и жена не могут умереть в одно время. Один из двух, во что бы то ни
стало, должен пережить похороны другого. И Нелли видит, как умирает ее муж. Это страшное несчастие представляется ей во всех своих подробностях. Она видит гроб, свечи, дьячка и даже следы, которые оставил в передней гробовщик.
Проехал я версты две-три, и вот на бледном
фоне зари
стали вырастать один за другим стройные, рослые тополи; вслед за ними заблистала река, и предо мною вдруг как по волшебству раскинулась богатая картина.
Был такой миллионер-железнодорожник —
фон Дервиз. Кажется, он тогда уже умер, и вдова, в его память, открыла на Васильевском острове несколько дешевых студенческих столовых. Цель была благотворительная: дать здоровый и недорогой стол студенческой молодежи, отравлявшейся в частных кухмистерских, Но очень скоро случилось, что поставленные во главе столовых отставные обер-офицеры и благородные чиновничьи вдовы
стали воровать, и столовки
фон Дервиза приняли характер обычных дрянных кухмистерских.
— Простите меня, фон-Ферзен, и вы, фрейлейн Эмма, — начал Бернгард. — Я так разгорячился, но, поверьте, драться бы не
стал, иначе я рискнул бы получить вызов от всех благородных рыцарей за унижение нашего ордена — ломать копья с каким-нибудь мясником! Если он хочет, мой оруженосец накажет его вместо меня.
Роберт был смущен: любовь, ненависть, презрение попеременно волновали его душу. Он молча
стал ходить по комнате, как бы собираясь с мыслями.
Фон Доннершварц исподлобья поглядывал то на него, то на Эмму.
Он бросился в ноги фон-Ферзену и обнял его колени и
стал умолять его не отпускать от себя.
— И фамилию свою
стал писать наиразборчиво… тоже шесть тысяч верст отмахать не шутка, — вставил
фон Зееман.
— А давно ли гвардейские офицеры на посылках у баб состоять
стали? — вместо ответа снова прогнусил Алексей Андреевич, и не успел
фон Зееман что-либо возразить ему, быстро, по-военному, повернулся к нему спиной и, так же быстро проследовав в залу, скрылся в своем кабинете.
Казалось, самые поросшие мохом каменные громады замковых стен
становились менее мрачными, когда Эмма фон-Ферзен проходила мимо них.
Фон Ферзен, ободренный перспективой мести,
стал веселее и начал усиленно заливать свое горе вином.
Роберт был смущен, любовь, ненависть, презрение попеременно волновали его душу. Он молча
стал ходить по комнате, как бы собираясь с мыслями. Фон-Доннершварц исподлобья поглядывал то на него, то на Эмму.
Доннершварц не дал
фон Ферзену договорить, оттащил его в сторону и
стал что-то нашептывать.